|
|
   |
КАК ЖИТЬ, когда становится ясным, что вся прожитая до сих пор жизнь — пуста и никчемна? Как выйти на свою дорогу, когда кажется, что все приемлемые для тебя дороги перекрыты самим ходом истории?
Не спрашивайте об этом у автора пьесы Антона Павловича Чехова и у ее толкователя режиссера Леонида Ефимовича Хейфеца. Они могут только поставить этот вопрос и показать нам, что дальше так жить нельзя. Что автоматическое исполнение общественной (семейной) функции не может быть уделом личности, способной думать и чувствовать. Это — если до предела кратко ответить на вопрос: о чем же он, спектакль «Дядя Ваня», спустя десятки лет после предыдущей его постановки вновь появившийся на сцене одесского театра. Он о главной, пожалуй, теме чеховской драматургии — о жгучей тоске русского интеллигента по некой настоящей жизни, по недостижимым идеалам своей молодости. Гибнут, отмирают эти идеалистические устремления не только в затхлом болоте провинциальной жизни, но и в столкновениях с «прогрессом», с наступающим рационализмом «новых времен».
НАКАНУНЕ премьеры, в декабре, мне удалось поговорить с Леонидом Ефимовичем Хейфецем. Признаюсь, мне хотелось встретиться с режиссером, спектакли которого остались в памяти среди моих самых сильных театральных впечатлений, можно даже сказать — потрясений. Я говорю, в первую очередь, о спектаклях ЦТСА (Центрального театра Советской армии) «Смерть Иоанна Грозного» по пьесе К. Толстого и «Павел I» Мережковского. И первое, о чем я спросила мастера: есть ли что-то общее в его режиссерском подходе к столь разному драматургическому материалу — историческим трагедиям и историям жизни обычных людей (условно назовем это так)? И он ответил: «На первый взгляд, эти постановки требуют разного отношения, разного сценического языка, на первом этапе они кажутся несопоставимыми... Но кто-то когда-то сказал о моих спектаклях: «У вас все — история»... И это, наверное, так. Мы все живем в истории. Судьба Ивана Петровича Войницкого (дяди Вани) далека от Павла I... Но он прожил жизнь, верил в какие-то идеалы — и они рухнули, как у миллионов людей в его время... Как произошло это и с нашим поколением. И все это — часть русской истории. Драма современного человека — часть истории. Возможно, строчка в будущем учебнике: в конце восьмидесятых годов двадцатого столетия миллионы граждан России потеряли надежду на то, во что они верили...».
«Дядю Ваню» Леонид Хейфец ставил впервые в 1969 году на малой сцене ЦТСА, потом еще несколько раз в разных странах. Изменилась ли трактовка пьесы в сравнении с той, конца шестидесятых? Конечно, ответил режиссер. «Я очень изменился. Был молод, многого не понимал. Например, что такое последняя любовь Ивана Петровича — жертвенная, ни на что не претендующая. Нужно прожить жизнь, чтобы это понять...».
Юрий Невгамонный играет любовь дяди Вани к молодой жене профессора красавице Елене убедительно и трагикомично. Это и смиренная обреченность чувства, и нелепая одержимость запоздалой страстью, и часть его бесплодного бунта против пустоты и бессмысленности прожитой жизни... Сам этот бунт возник по поводу предложения мужа его покойной сестры профессора Серебрякова продать имение, принадлежащее племяннице Соне. Имение в которое он, дядя Ваня, вложил свое наследство, которому он отдал свою жизнь. Этот бунт оказывается таким же нелепым и бессмысленным, как его последняя любовь. И вместе с тем есть в этом выплеснувшемся наружу душевном страдании что-то от очищающей и смиряющей душу исповеди...
Скажу сразу: заслуженный артист Украины Юрий Невгамонный в этой роли — главное достижение спектакля. В нем — все оттенки страдания человека, осознавшего, что жизнь не состоялась, он не состоялся. Он, как и многие в таких случаях, ищет виновного, но в нем достаточно ума и душевной тонкости, чтобы осознать — есть что-то другое, кроме дутого кумира — профессора Серебрякова, что помешало ему стать «Шопенгауэром, Достоевским...». Невгамонный, как всегда, органичен, темпераментен, и, что важно, — от спектакля к спектаклю усиливаются, проявляются все детали его существования на сцене. И вот уже, казалось бы, банальные слова его героя — «если бы можно было начать жизнь сначала» — хватают зрителя за самое сердце.
Не спрашивайте у Чехова, как жить, спросите, как остановиться и оглянуться, как оценить, какими мерками измерить свое пребывание в этом мире... И когда выступаете судьей сего неправильного мира, судите и себя.
Доктор Астров в исполнении Сергея Полякова не похож на доктора Чехова (в некоторых постановках ему и внешность чеховскую выбирали); он скорее напоминает доктора Хауса из одноименного американского сериала. И уязвимый, и безжалостный к окружающим и к себе, и неисправимый романтик, и скептик, который видит насквозь предмет своей влюбленности, но оказывается бессильным против охватившего его влечения... А в его одержимости идеей спасения-возрождения леса — такая сегодняшняя обреченность.
Показателен его хрестоматийный монолог о том, что «в человеке все должно быть прекрасно...». Никакой патетики, только тоска от несоответствия того, что «должно быть» тому, что есть. Кстати, по-моему, именно этот монолог показывает, что у Сергея Полякова потенциально больше возможностей, чем красок в той актерской палитре, которую выбирают для него режиссеры. Но о главном — да, он «не чеховский» доктор Астров, он — сегодняшний духовный наследник чеховского персонажа. Это конкретный характер на сломе конкретных времен...
О СВОЕЙ постановке 1969 года Леонид Хейфец говорит: «Она была яростнее!» Он наполнял ее в то время идеалами шестидесятников, и вложенный в трактовку роли Сони (Наталья Вилькина) социальный смысл считает уже неприемлемым сегодня. «Пусть советские шестидесятники были далеки от проблем чеховской героини, но ее вера в будущее (в «небо в алмазах») сопрягалась с нашей упрямой надеждой, верой в возможность победить надвигающиеся после оттепели холода», — говорит режиссер. Сегодня в этой роли больше подчеркнут мотив милосердия, жалости к человеку...
Светлана Горчинская, которую я видела в роли Сони в одесском спектакле, играет несчастную любовь, но, в отличие от дяди Вани, отвергает мысль о неудавшейся жизни. Яснее, чем в прежних постановках, прозвучал в ее образе религиозный мотив — становится ясным, что она сильна силой глубоко верующего человека. Ее призыв к отцу быть милосердным — страстный, искренний, а ее надежда увидеть небо в алмазах — не только не лозунг борьбы за это светлое будущее, но и не обещание дожить до этого, стать счастливой в этой жизни. Как и ее, и Ивана Петровича призывы работать-работать — отнюдь не призыв «строить счастливое будущее», а только признание смысла земной человеческой жизни...
Елена — Татьяна Коновалова — не похожа на чеховскую героиню. Но в ней ясно просматривается то ли лень, то ли боязнь жизни, подмена живых страстей какими-то умозрительными категориями: полюбила старого профессора за его научный авторитет? Готова, вроде ради падчерицы, влюбленной в доктора Астрова, выяснять его чувства, а за этим — собственная заинтересованность... Может быть, у Чехова она и «обманывает себя», но в спектакле она явно понимает, что делает, и только боится пока пойти до конца...
Ее старый муж, отставной профессор Александр Владимирович Серебряков в исполнении заслуженного артиста Анатолия Антонюка — типаж, вполне узнаваемый во все времена. Начетчик и компилятор от науки, уверовавший в свое право на особую судьбу, особые условия жизни, на жертвенное служение других его особе... Однако он труслив, и собственный покой ему дороже даже возможности устроить свое благополучие за чужой счет: столкнувшись со скандальным отпором дяди Вани, он тотчас же отступает. В нем есть даже доброта, но понятно, что в силу своего эгоизма он способен причинить зло.
Неожиданно доброе чувство вызывает Илья Ильич Телегин, обедневший помещик, приживала по кличке Вафля, каким его играет Михаил Дроботов. Думаю, это идет и от новой трактовки, в которой социальные мотивы уступили место жалости к человеку, и от актерской индивидуальности.
Старая няня Марина — заслуженная артистка Украины Наталья Дубровская, — живое продолжение всей созданной на сцене обстановки умирающего поместья. И в ней — мотив смирения и милосердия.
Художник-постановщик Григорий Фаер создал оформление спектакля «с характером», вполне соответствующее настроению действующих лиц и, по-моему, удобное для актеров. Кстати, работа с художником — один из «коньков» Хейфеца, его спектакли запоминаются надолго как выразительными мизансценами, так и столь же выразительным сценическим оформлением. Он сотрудничал с виднейшими театральными художниками, и особенно приятно, что работой с одесским художником он выразил в нашем разговоре полное удовлетворение.
Не хочу сказать, что спектакль идеален, до уровня московских постановок Леонида Хейфеца он, безусловно, недотягивает. Но ведь то — режиссерская классика, его личные сценические произведения, здесь — художественное руководство при детальном воплощении на сцене другим режиссером — его учеником Алексеем Литвиным... Но не хочется сегодня говорить о недостатках. Потому что есть главное — прорыв на нашу сцену «тихого психологического театра», от которого Хейфец не отступился, невзирая на все модные веяния. И стало очевидным, что зрителю такие спектакли нужны, он по ним уже соскучился.
В ОДНОМ из интервью, опубликованном в связи с его 70-летним юбилеем, Леонид Хейфец так ответил на вопрос о судьбе «тихого психологического театра»: «Я думаю, жизнь все расставит по местам. Закончится или хотя бы поутихнет этот период войн, катастроф, мы переживем свой период после века крови, «века-волкодава», и сама собой отпадет необходимость в шоковой стилистике. Дело ведь не в том, что тихий психологический театр не нужен; сейчас он не может конкурировать с «театром жизни». Действительно, что может перешибить «последние известия»? Как настроить себя на тишину, на медленное сосредоточенное восприятие?..».
Похоже, жизнь действительно начинает расставлять все по местам и находит не последнее место в сегодняшнем дне для пьесы Чехова в ее сосредоточенном восприятии.
Людмила ГИПФРИХ.
Дядя Ваня — Юрий Невгамонный.
Соня — Светлана Горчинская.